Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И все-таки что-то здесь не так.
– Ты знаешь, мне самому иногда приходят в голову такие мысли. Только объяснить я их никак не могу.
– Какие, расскажи.
– Ну вот, например, мне однажды, еще пока я был слепым, приснился цветной сон. А слепые от рождения не могут их видеть никогда.
– Это странно, – нахмурилась Кирочка.
– Более чем. Я и с врачами советовался. И все сказали, что невозможно. А я ведь видел. Почему?
– Почему?
– Не знаю. Может быть, потому что раньше все-таки видел?
– Когда раньше? В прошлой жизни?
– Да нет. В детстве.
– Ты бы родителей спросил. Может, ты был зрячим, а потом ослеп.
– Они клянутся, что нет.
– А может быть, они от тебя что-то скрывают?
– Что?
– Не знаю. Давай проверим.
– Как?
– Пока не знаю. Что-нибудь придумаем.
– Да с чего бы им меня обманывать?
– Не знаю. Но ты ведь видел цветной сон. Нельзя оставить это просто так, без расследования.
– Да ты просто детектив какой-то, – улыбнулся он.
– Ты еще многого обо мне не знаешь, – сказала Кирочка и поцеловала его где-то между ухом и шеей.
– Я намереваюсь узнать о тебе все-все, – пообещал он.
– Попробуй.
– Попробую. И да, вот еще что. Мне почему-то очень нравятся рыжие волосы. И ощущение такое, как будто я их видел раньше, еще до того, как был слепым. Хотя это невозможно.
– Эти твои два «невозможно», складываясь вместе, явно снижают процент невозможности, тебе не кажется?
– Что-то в этом есть. А почему ты вздыхаешь?
– Потому что я совершенно не рыжая.
– И что?
– Ну тебе же нравятся рыжие волосы.
– Так то нравятся. А тебя я люблю.
И он вдруг понял, что сказал это в первый раз.
И она тоже это поняла внезапно. И они прижались друг к другу еще тесней и лежали так долго-долго.
– А ты знаешь, я Ключника вчера ходила проведать, – неожиданно сказала Кирочка.
– И как он?
– Его дома не было.
– Бывает.
– В том-то и дело, что не бывает. Очень странно. Я совсем рано утром заходила, еще до работы. Куда бы ему подеваться в такую рань?
– Ну, может, гулять пошел.
– В семь утра?
– А может, заболел? В больнице лежит?
– Вот и я подумала. А если не в больнице? Если что похуже?
– Что может быть хуже? Он крепкий старик, умирать ему рано.
– Я не про смерть.
И тут Евгений начал догадываться, что она имеет в виду.
– Ты думаешь, за ним пришли?
– Я не исключаю.
– А если его будут пытать и он расскажет про книжный склад?
– Он не расскажет.
– Почему ты так уверена?
– У него характер.
– Какой бы ни был характер, любого человека могут сломать.
Кирочка приподнялась на локте.
– А ты замечаешь, как именно ты отзываешься о людях, которым так слепо верил еще год назад? – спросила она.
– Это потому что я слепой. Вот и верил слепо, – постарался отшутиться он.
– Перестань, я серьезно. Подумай сам, что они творят вокруг. Им нельзя верить!
– А я вот удивляюсь, откуда ты взялась такая храбрая.
– Никакая я не храбрая.
– Нет, храбрая.
И они еще долго возились под одеялом, пытаясь переспорить друг друга.
А потом она обняла его крепко-крепко и сказала:
– У меня, кстати, это тоже было в первый раз. И я бы сейчас не отказалась от второго.
Люди стояли плотными шеренгами, и каждый держал в руках по камню.
Был довольно прохладный день, но они согревали друг друга телами и горячностью единого порыва.
Они собрались здесь не просто так, а ради выполнения высокой миссии – свершения правосудия. И пары негодования вырывались из их ноздрей и ртов вместе с дыханием, витали над толпой каким-то гипнотическим конденсатом, так что любой опоздавший, если бы таковой нашелся, присоединившись к этой толпе, немедля ощутил бы ту же слепую ненависть, которая склеивала их всех воедино.
Тут и там, среди толпы и по сторонам, виднелись телекамеры – действо должны были транслировать по всем каналам в прямом эфире. И декорации, с учетом потребностей трансляции, были изготовлены на славу.
По центру, на своеобразной проплешине этого человеческого леса, было создано возвышение, куда предполагалось привести казнимую, чтобы продемонстрировать ее жаждущим мести.
Затем с этого самого возвышения ее должны будут столкнуть вниз, на выложенную острыми камнями площадку, где, и так изрядно пострадав от удара, она будет обречена погибнуть от тысяч камней, брошенных возмущенными ее поступком соотечественниками.
Вот такой приблизительно получался сценарий, в разработке которого, естественно, пришлось поучаствовать и Кларе. Да и как могло быть иначе, если многолетний телевизионный опыт и врожденный перфекционизм не позволяли ей оставить грандиозное шоу в руках дилетантов?
Повсюду – на разделяющих шеренги столбах, на подпорках подиума и на специальных экранах, которые нужны затем, чтобы крупно показать краям толпы то, что происходит в ее эпицентре, – мелькало лицо осужденной преступницы. Бледное тонкое лицо и шея с синими руслами венозных речек, угадываемых под кожей.
При виде такого лица, совсем еще девичьего и наивного, иногда хочется замедлить шаг и срочно порыться в карманах и в сумке – не завалялось ли там леденца или пряника, которые могли бы подсластить жизнь такому грустному существу.
Но никто из собравшихся, а их были тысячи, не задал себе или соседу вопроса: «Как эта девчушка могла решиться на свой отчаянный поступок?». Никто не пытался проанализировать ее возможные мотивы. Никто даже не удивился тому, откуда в этой стране берутся такие люди, вылепленные из тонкого белого теста, без дрожжей солидарности.
Кто она была, эта преступница? Мятежная одиночка? Участница массового заговора? Подосланная заграничная шпионка?
И какие цели она преследовала? Расплатиться за личное горе? Свершить политическую акцию? А может, она просто помешанная и не отвечала сама за себя, держа в руках тот проклятый пистолет?
Толпа не знала. Ей было известно только, что преступница признала свою вину и в гордыне своей даже не просила о помиловании.